Ор. Название: The Secret of the Fourth Candle (Patricia St. John)
© Фриденсштимме 1990
Серия: По Следам Веры 3
Розповідь: Сюрприз перед рассветом - Плащ - Тайна четвертой свечи
Глава: 1 - 2 - 3 - 4
После обеда
Мустафа купил ломоть хлеба и две жареные сардины, присматривая себе местечко, где бы это съесть. Ему так не хотелось быть одному... Он искал шумной компании с ее громким разноязычным говором, где, возможно, даже дерутся, только бы забыть ту тихую комнату с запахом дегтя от рыбацких снастей, бледное лицо женщины и больного ребенка.
Он присоединился к группе чистильщиков обуви, сидевших на мостовой возле автобусной остановки, и принялся с наслаждением уплетать свой скудный обед.
Чистильщики обуви сейчас особенно преуспевали, потому что все хотели выглядеть нарядными на Рождество. С утра они побывали уже в центре и на рынке и теперь обменивались услышанными новостями. Этот праздник был самым интересным временем года: такое изобилие продуктов в магазинах и изобилие великодушия в сердцах и душах клиентов!
— Что обычно делают эти христиане в свой праздник? — спросил долговязый мальчишка, презрительно усмехнувшись.
— Едят индюшатину, — ответил какой-то мужчина. — Я как-то работал у одного из них. Пьют и курят много сигар и еще дарят подарки своим детям. Просто удивительно, как много они едят. Но мне они ничего не предложили. Я ведь был всего навсего мальчишкой, сыном садовника.
Он презрительно сплюнул и привалился к стене.
— А почему они отмечают этот праздник? — снова спросил долговязый. Казалось, он заинтересовался рассказом.
— Они говорят, что в этот день родился пророк Иисус, — ответил другой парень. — Говорят, что Он — Сын Божий. Ложь и богохульство! Да сохранит аллах всех правоверных мусульман.
— А я все знаю о них, — вмешался третий с жаром. — Я был когда-то в христианском госпитале после драки с парнем, который украл у меня табак. Тот ранил меня ножом в плечо. Я находился у них четыре дня. Ночью на Рождество они собирались, молились и учили нас странным словам. Вот что они пытались нам внушить: "Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного...".
Мальчик так удачно подражал акценту английского проповедника, что его представление было встречено взрывом смеха.
— Настоящие мусульмане прятали головы под простыни, — продолжал говорящий, воодушевленный поддержкой, — но кое-кто слушал и даже повторял эти слова, надеясь, что их будут лучше обслуживать. Лицемеры! Все же, я должен сказать, что доктор их — добрый человек. Он относился ко всем одинаково, не обращая внимания на то, слушали мы их проповеди или нет. Он также не предпочитал богатых.
Мужчина постарше, задумчиво жевавший жевательную резинку, все это время прислушивался к разговору и неожиданно вмешался:
— Не все лицемеры. Время от времени кто-то попадается на их удочку и начинает верить. Вот, например, Хасан, который работал в порту. Он заболел тифом и пробыл в том госпитале два месяца. Его околдовали довольно основательно, после чего парень заявил, что он уже не мусульманин. Хасан потерял работу, родственники выгнали его из дому, но ничто не поколебало его. И, странное дело, он не возмущался, не кричал, не спорил, а спокойно ушел, сказав, что нашел путь к миру.
— А где он теперь? — спросил сын бывшего садовника.
— Не знаю. Некоторое время он просил милостыню на улицах, но никто из мусульман не помогал ему. Так или иначе, он уже не в нашей компании. Несчастный глупец!
Разговор перешел на другие темы. Чистильщики обуви вернулись на рынок, а Мустафа и еще кое-кто остались ожидать прибытия автобуса из дальнего рейса. Возможно, кто-то получит возможность заработать.
Время летело незаметно. Вдруг сын сапожника опустил руку в карман и вскрикнул: там было пусто, его обокрали.
В бешенстве он накинулся на ближайшего мальчика, случайно им оказался Мустафа. Парнишка упирался и отчаянно сопротивлялся, но с плеч его все же стащили плащ, ударами заставили молчать и принялись обыскивать. У него, конечно, ничего не нашли, оттолкнули в сторону и отправились за полицейским, заподозрив в краже чистильщиков обуви. Ожидалась большая свалка. Мустафа, потрясенный случившимся, весь в ссадинах, решил убраться подальше. Он направился к своему единственному прибежищу, к набережной, и в третий раз за этот день стал мерить шагами границу прибоя, тоскуя и томясь. Мустафа долго ходил, не поднимая головы, и размышлял об этом несчастном дне. Никогда еще ему не было так плохо. Раньше всегда сияло солнце; мальчишки радовались, шутили, им "везло", они зарабатывали деньги, у них была еда и еще кое-что в запасе. Подумать только! Они еще и смеялись над теми, кого обманывали или грабили, кому причиняли боль. Именно сейчас на этом пустынном берегу Мустафа, казалось, внезапно увидел поступки в истинном свете и возмутился против алчности, злобы, страха, драк, ссор, всякой нечистоплотности, против всего того, что наполняло эту жизнь. Усталый и разочарованный, он лег на песок и долго смотрел на море.
Потом взглянул на небо. Нежные мягкие небесные краски отражались в воде. Чайка на упругих блестящих крыльях поднималась к последним лучам заходящего солнца.
Почему так испорчен мир? Есть ли возможность выбраться из этого бессмысленного порочного существования? Мустафа не знал этого. Он никогда еще по-настоящему об этом не размышлял.
Внезапно в памяти всплыл разговор, услышанный возле автобусной остановки. Он хорошо его запомнил, в нем было нечто новое. "Бог так возлюбил... что отдал... Сына Своего... сказал, что нашел путь к миру".
"Возлюбил... отдал... мир". Подобно трем четким указателям в пустыне, эти слова, казалось, были выведены на розовом небе. Пока они еще ничего не означали для Мустафы и ему подобных. В их жизни царила другая мораль, противостоящая миру: ненависть, ложь, насилие.
Тем не менее, Мустафе были близки и знакомы слова жертвенной любви. Они напоминали ему о матери, которая отдавала ему все, что могла, пока не отдала последнее — жизнь... Мустафа до сих пор помнил ту последнюю ночь: шел снег, и она завернула его в единственную теплую вещь, имевшуюся в доме. Это было все, что она могла сделать для него.
И снова он слышал прекрасные слова: "Возлюбил... отдал... мир". Раннее летнее утро в горах, заход солнца над морем, любить... давать... А он? Запугал беспомощную бедную женщину, забрал у больного ребенка плащ. Внезапно он совершенно ясно понял, откуда начинается его собственный путь к миру, и он оглянулся в этом направлении. Соленая вода в канавах в лучах заходящего солнца отражалась багрово-красным цветом, а лодки черными силуэтами выделялись на фоне прекрасного заката.
Как во сне перешел Мустафа через железную дорогу и покрытую бороздами низину. Дверь рыбацкой хижины была не заперта. Соседка хотела попозже вернуться и закрыла ее только на щеколду. Мустафа без стука осторожно открыл ее и вошел вовнутрь.
Слабо мерцала небольшая лампа, все казалось спокойным, если бы не тяжелое дыхание ребенка. Мустафа сразу каким-то необъяснимым образом почувствовал: в доме что-то произошло. Молодая женщина отдыхала, откинувшись на подушку, и держала у груди новорожденного. Ее лицо было усталым, но совершенно умиротворенным, потому что она любила и отдавала себя этой любви.
Очевидно, ребенок родился вскоре после ухода Мустафы. Комната была уже чисто убрана, ребенок вымыт. Маленький осленок подошел поближе, качаясь на длинных неустойчивых ножках, стоял и смотрел. Мир и покой, только больной ребенок метался и стонал под легким покрывалом. Женщина подняла глаза и заметила Мустафу, робко стоявшего в проеме двери. Она испуганно вскрикнула и уже собиралась постучать по стенке к соседям, но Мустафа подбежал к ней.
— Не бойтесь, — успокаивал он, — я вовсе не хочу обидеть вас и пришел, чтобы одолжить свой плащ на одну ночь для вашего больного ребенка. Завтра я заберу его, но постараюсь принести взамен мешок. По крайней мере, ночью больной будет тепло.
Он наклонился и накрыл девочку плащом, а женщина в недоумении смотрела на него. Утром он чванился, хвалился и важничал, как взрослый мужчина. Но теперь, когда он разговаривал так робко и доброжелательно, она поняла, что это всего-навсего мальчик не более 14-ти лет, еще дитя, не совсем закосневший во зле .
— Садись, — пригласила она слабым голосом, — чайник на огне. Налей себе чаю.
Он подошел к тлеющим углям, налил стакан горячего чаю с приятным запахом мяты и выпил его с наслаждением, потому что давным-давно не пробовал что-либо подобное.
— Зачем ты принес плащ обратно? — спросила женщина, все еще удивленная его поступком.
— Хакада, — ответил Мустафа. Это означало: что сделано, то сделано, но не могу объяснить причину, если бы и захотел.
Так оно и было, он и сам не мог понять, что побудило его к подобному поступку.
— Где ты живешь? — продолжала женщина.
— Нигде, — отвечал он. — Я здесь только три года. Я пришел сюда с гор.
— Да? И я тоже! — оживилась женщина. — Мой муж привел меня сюда семь лет тому назад, когда мы поженились. С тех пор я ни разу не была в родных местах. А из какой деревни ты?
Мустафа назвал свою деревню. Это оказалось всего в нескольких милях от ее деревни на восточной стороне одной и той же горы. Они ходили одной дорогой на рынок, собирали сливы на одних и тех же склонах и разжигали костер на тех же скалах. Она была слишком утомлена, чтобы много говорить, но слушала со вниманием, как Мустафа изливал свое тоскующее по родине сердце, потому что за три года она была первым человеком, знавшим его деревню, его горы.
Он вспомнил о весне с ее полноводными ручьями и благоухающими цветами вишневых и абрикосовых деревьев; о лете, когда убирали урожай и спали на молотильных дворах; об осени, когда собирали инжир, виноград, маисовые початки и развешивали их для просушки на кактусы перед хижинами; о зиме, когда деревни утопали в снегу и стада находились в хлевах. Мысленно он вновь оказался в своих горах, ощущал себя счастливым ребенком, взбирающимся по скалам за козами, а вечером возвращающимся домой к матери. Он говорил и говорил, а она слушала, и время от времени задавала вопросы. Женщина не тосковала так сильно, потому что ее дети родились в хижине на этой соляной низменности, и они накрепко привязали ее сердце. Для нее родной дом был там, где находились ее дети: один лежал у нее на руках, другой беспокойно метался у ног.
Девочка вдруг пронзительно вскрикнула, и мать с трудом дотянулась к ней, чтобы успокоить. Больная проснулась и попросила пить. Мать поднесла чашку к ее губам. Она пила лихорадочно и, всхлипывая, стала проситься на руки. Пришлось положить новорожденного рядом, а больную девочку взять к себе.
— Что с нею? — спросил Мустафа.
— Не знаю, — ответила женщина, устало покачивая девочку. — Она больна уже три дня. Я все время прошу мужа отнести ее в больницу, до он не любит дочь, потому что мечтал о сыне, и каждый раз отвечает, будто у него нет времени. У меня же нет сил идти. Я думаю, что дочь умрет... Если бы я смогла показать ее доктору, она бы выжила.
— Откуда вы знаете? — спросил Мустафа.
— Такое было и раньше: ей трудно было сосать и дышать. Доктор сделал ей уколы, и лихорадка прошла. Он добрый человек, но некому отнести ее в больницу, а чтобы пригласить доктора домой, у нас нет денег.
Мустафа помолчал немного, потом сказал:
— Я отнесу ее, я знаю где находится больница. Женщина с сомнением окинула взглядом фигурку мальчика, как бы взвешивая его силы. Ей жаль было отсылать его с больной девочкой в ночь, на холод, но она подумала, что, возможно, это единственный шанс спасти ребенка. А тот факт, что Мустафа из ее родных мест, побуждал довериться ему так, как она доверилась бы родственнику.
Больная девочка, оказавшаяся в надежных материнских руках, спокойно и крепко уснула и не проснулась даже тогда, когда Мустафа взял ее на руки. Они завернули ее в плащ, и, кивнув на прощание головой, он торопливо отправился в путь.
Над морем поднималась луна, оставляя на волнах серебристую дорожку. Мустафа радовался лунному свету, потому что ему предстоял долгий путь. Головка девочки лежала у него на плече, и горячее тельце согревало его. Он свернул к берегу; прилив уже закончился, и влажный песок поблескивал в лунном сиянии. Вокруг никого не было — только он со своей маленькой ношей. Раз-другой она зашевелилась, захныкала, но он тихонько успокаивал ее, покачивал и шептал нежные слова, слышанные им давным-давно от своей матери и почти забытые.
"Если бы только она поправилась!" — думал мальчик.
Вскоре он добрался до пристани, и теперь ему надо было пройти через весь город, который сегодня со своими разноцветными огнями и разноязычными шумными толпами выглядел особенно великолепно. Но у Мустафы почему-то совсем не было желания покидать пустынный берег моря. Здесь на серебристых песках он ощущал мир, спокойствие, как будто с этим рождественским лунным светом струились исцеление и прощение.
Он не мог понять, почему в его душе появилось ощущение мира и покоя, почему он, Мустафа, стал любящим и прощающим.
