© Фриденсштимме 1990
Серия: По Следам Веры 2
Розповідь: Под могучим дубом - Василь и его знакомство с Иисусом - Павел Смоленый - Кукольная швея
КУКОЛЬНАЯ ШВЕЯ
На окраине столицы, где ютились разные ремесленники и всякая беднота, в небольшом одноэтажном домике среди немногих его обитателей помещалась маленькая семья, состоявшая из двух молодых супругов с крошечной годовалой девочкой. Муж был перчаточник, зарабатывал хорошо, и они могли жить, не нуждаясь в необходимом, тем более, что и его жена прекрасно делала искусственные цветы из батиста, шелка и бархата, причем обладала художественным вкусом, и ее работа высоко ценилась потребителями этого товара. Кроме того, она была еще кукольной швеей, т.е. одевала дорогие куклы, которые ей давали из магазина.
Супруги были молоды, здоровы, у них был прелестный ребенок. И они могли бы быть очень счастливы и благодарить Бога, но этому явилось препятствие: год тому назад молодая женщина, случайно попавшая на собрание верующих христиан, сама уверовала, стала посещать собрания, читать Библию, молиться, и все это привело в такую ярость ее мужа, что он стал неузнаваем.
Исчезла любовь к жене, к труду, он начал пить, буйствовать, когда возвращался домой пьяным — часто в крови, в синяках, придирался к жене, бил ее, ломал и бил, что попадалось под руку, — и жизнь бедной женщины обратилась в ад. Все ее утешение было в ребенке, в молитве, в чтении Слова Божьего, иногда ей удавалось попасть на собрание, но это было очень редко.
В один субботний вечер, окончив свою работу, молодая женщина сидела с уснувшим ребенком на руках, так как девочке нездоровилось, и она с трудом убаюкала ее. На душе ее было тревожно... Был день получки, и давно уже миновал срок, когда муж должен был вернуться домой. Его обед уже несколько раз подогревался и теперь стоял холодный. Перед нею лежала раскрытая Библия, и она читала ее, бессознательно прислушиваясь к затихавшему шуму улицы.
Ее муж последнее время был особенно угрюм, мрачен, едва отвечал на вопросы, и бедная жена, державшая дом и все маленькое хозяйство в величайшем порядке, не зная, как угодить мужу, чтобы вызвать хоть тень спокойствия на его лице, со страхом ожидала его возвращения, чуя недоброе. Предав все в руки Божий, она снова опустила глаза на Библию, ребенок тихо спал на ее коленях. Вдруг на улице послышался шум и брань, и мгновение спустя, ударом ноги распахнув дверь, в комнату ввалился пьяный вдребезги муж и раздалась циничная брань.
Бедная женщина в ужасе соскочила со стула и, придерживая ребенка, умоляла:
— Миша! Ради Бога не шуми так, Надюша больна, и я едва усыпила ее. Но он даже не слышал ее мольбы.
— А-а, Библия? Читаем Божье Слово? Хорошо нам — мужа нет, покойно... Нет, врешь!
И Библия, сорванная со стола дерзкою рукою, описав круг по комнате, рассыпавшись, полетела в угол, а молодая женщина получила сильный удар по лицу. Пошатнувшись, она вскрикнула, крепко прижала ребенка, который, проснувшись от шума, заплакал. Озверевший отец, вырвав из рук жены ребенка, швырнул его в тот же угол, где лежала Библия. Раздались два страшных вопля — матери и ребенка, и молодая женщина бросилась поднимать несчастную девочку.
Ее раздирающего крика нельзя было слышать без ужаса. Не помня себя, мать выбежала с ребенком из квартиры с криком: "Помогите, помогите!" Но соседи уже сбежались на шум. Девочка захлебывалась от крика страшной боли. Одна из соседок побежала за доктором, но до центра было довольно далеко и он приехал только через час. Девочка в полубеспамятстве протяжно стонала, но когда доктор стал ее осматривать, раздался тот же раздирающий крик.
— Положение тяжелое, очевидно, повреждена спинка, ребенка нужно немедленно отправить в больницу, — сказал доктор.
— Она будет жить? — трепетным голосом спросила мать.
— Я ни за что не ручаюсь..., но как это случилось? — спросил доктор.
Молодая женщина, захлебываясь слезами и стараясь сократить, рассказала доктору о происшедшем, со страхом посматривая на ширму, за которой стояла кровать: там царила тишина, но туда скрылся ее муж после своего страшного поступка.
Прошло 14 лет. Мы снова в той же комнате, и в ней почти ничего не изменилось. Но ширма, скрывавшая кровать, была сложена, а у кровати, опустившись на колени, стояли двое детей.
У стола с тяжело склоненной на руку головой сидел хозяин этой квартиры, с которым мы при страшных обстоятельствах познакомились 14 лет назад.
На кровати умирала его жена, жизнь которой была тяжелым крестом. Она уже отрешилась от всего земного, с радостью уходя к Господу. Но у смертного одра ее стояли двое детей. За эти годы у нее родился еще мальчик, которому сейчас было 7 лет.
Ее муж с той поры, как мы встретились впервые — изменился. Хотя он по- прежнему подчас запивал, спуская весь заработок, был угрюм и мрачен, но уже дома больше не буянил, не бил жену, разрешал ей читать Евангелие, молиться и ходить на собрания. Жена была кроткой, покорной, любящей женщиной, еще больше заботилась о муже, вела хозяйство, воспитывала детей и по-прежнему находила радость и мир только в Боге, молитве и детях. Но вот Господь призывал ее к Себе, и на земле она оставляла двух дорогих сердцу детей, которых могла доверить только Господу.
— Миша, — тихонько позвала она мужа. Тяжело поднялся он со стула и подошел к умирающей жене.
— Я ухожу, Миша! Я все простила тебе... Я тебя всегда любила... пожалей себя... детей... вспомни о Господе — Он ждет тебя.
Муж молча стоял у этого одра, и один Господь знает, что творилось в его сердце.
Рука умирающей искала детей, прильнувших к ее телу, и тихо плакавших. Еще немного пометавшись, она вдруг, дрогнув, вытянулась, — послышалось характерное бульканье в горле, тихий вздох, и ее не стало, лишь бездыханное тело лежало в мертвом покое, душа же, освободившись, порхнула ввысь.
За гробом усопшей шел вдовец, двое детей и несколько верующих друзей покойной. Худенький семилетний мальчик был почти одного роста с пятнадцатилетней сестрой, потому что она была горбата. Девочка была вся в черном, и на ее искалеченной спинке была видна пышная, золотистая коса, причем отдельные пряди волос, выбиваясь из под траурной шляпки, здесь и там золотились красивыми завитками. Бледное, худенькое личико с большими, серыми глазами было прелестно и трогательно. Она нежно держала ручку брата, который выглядел не по летам серьезно, чем он напоминал своего отца, и был такой же смуглый и черноволосый. Соседки, провожавшие покойницу, идя за гробом в отдалении, тихо шептались, с жалостью поглядывая на сирот.
Похоронив умершую, семья возвратилась к прерванной жизни. Казалось, ничто в ней не изменилось, только стало еще тише, как будто тихий голос усопшей наполнял этот уголок особой жизнью. Отец любил детей; дочь он просто обожал, затихал перед нею, и, если изредка ему случалось приходить домой пьяным, он тихонько заходил в комнату и, стараясь не шуметь, укладывался на кровать. Дочь окружала его любовью, заботами, была терпелива и кротка, раздевала его своими слабыми, худенькими руками, называя большим ребенком, который все ее огорчает. Он плакал, целовал эти ручки, а утром, так же крадучись, уходил на работу, взяв завтрак, приготовленный дочерью. Трезвый, он был серьезен, молчалив, дети редко слышали его голос.
Девушка унаследовала от матери прелестное личико, кроткое, любящее сердце, драгоценную веру в Спасителя, а также ее художественный талант. Она также была кукольной швеей и делала искусственные цветы. Из-под ее бледных худеньких ручек выходили прелестные, как живые, бархатные фиалки, белые, с золотой серединкой, ромашки, анютины глазки, пышные розы, и ее рабочий стол, заваленный красивыми произведениями, казался живым цветником. Тут же стояли картонки с куклами, из которых некоторые, уже побывав в ее искусных руках, оделись в пышные наряды. Ее фантазиям не было предела, и она одевала этих фарфоровых франтих то боярышней, то какой-нибудь средневековой принцессой, пастушкой или сестрой милосердия, — и магазины, на которые она работала, охотно давали ей заказы, хорошо их оплачивая. Жили они безбедно, и маленькая швея много поморгала нуждающимся и делала это все тайком, чтобы они не знали, откуда идет им помощь. Отец не мешал ей ни в чем. Для ее брата тот час, когда сестра управится со всеми домашними обязанностями, и оденет свой большой белый передник-халат, чтобы не прикасаться даже платьем к нежному материалу, из которого сооружала целые вороха цветов и кукольных нарядов, и, вооружившись ножницами или иголкой, принималась за любимую работу, был настоящим праздником. Мальчик подсаживался к столу. И сестра, работая, начинала рассказывать ему что-нибудь.
Если она работала над куклами, то в зависимости от костюма, в который она их наряжала, она рассказывала мальчику о боярских и смутных временах России, или же говорила о средневековье, о гонениях на верующих, о Яне Гусе, Лютере, о Варфоломеевской ночи. Обо всем, что удалось ей прочитать из книг или слышать от матери, она передавала брату, и он жадно слушал и все запоминал. Но когда она принималась за цветы, она начинала рассказывать ему библейские истории — это было его любимейшей темой, — и он имел своих фаворитов среди святых героев.
Любил он Иосифа, проданного завистливыми братьями в рабство в Египет, и потом из рабства и тюрьмы возвысившегося до величайшего вельможи при фараоновском дворе и спасшего этих же братьев от голодной смерти.
Любил он маленького Моисея, опущенного матерью в просмоленной корзине в реку Нил, где его могли проглотить крокодилы, но по воле Божией он был спасен дочерью фараона, стал потом великим вождем Израильского народа и великим пророком. Любил он маленького Самуила, посвященного матерью Господу, спавшего в большом Божьем храме возле великих святынь, говорившего с Богом, а потом ставшего великим пророком и судьей Израильского народа. Любил он кроткого, белокурого юношу Давида — пастуха, бесстрашно с одной пращей вышедшего на закованного в латы исполина, которого убил маленьким камешком, а впоследствии ставшим великим царем, величайшим пророком и псалмопевцем.
Но больше всего любил он Иисуса, который так возлюбил детей, что пошел за них на крестную смерть. Мальчик мог без конца слушать эти дивные повествования, а сестра с радостью рассказывала ему, стараясь вложить в сердце понятие о величии Божьей любви.
Очень часто здесь же за столом сидел и отец со своей работой, взятой из магазина на дом. Дети не видели его лица, так как перед ним на столе стояла колба, т.е. подвешенный на особом приспособлении большой стеклянный шар, наполненный водою, дававший сильный переломленный свет, падавший на его работу от лампы.
Он молча слушал рассказы дочери, редкие вопросы сына, объяснения, но сам продолжал хранить молчание. За последнее время он еще больше переменился: он уже совсем перестал пить, перестал отлучаться из дому, с его лица исчезла угрюмость и мрачность, но в тех взглядах, которые ловил любящий и внимательный взор дочери, она видела отпечаток глубокой печали.
Она удвоила ласковость и заботы об отце и бывала глубоко тронута, когда он тихо проведет рукой по ее вьющимся золотистым волосам и, как бы испугавшись, отдернет руку, которую дочь пыталась поцеловать.
Почти каждое воскресенье они все трое шли на кладбище на дорогую могилку. Мальчик шел, держась за руку отца, и по пути продолжал расспрашивать сестру обо всем, что встречалось ему любопытного: о белых облачках на высоком синем небе, о цветах, бабочках, птицах... Надюша объясняла все, что знала сама, а изредка и отец от себя дополнял, и видно было, что он много читал и много знает, и дети слушали его, затаив дыхание.
Однажды они шли так втроем, возвращаясь домой и слушая, что говорил им отец. "Смотри, горбатая! " — раздался вдруг из-за одного палисадника детский голос. Из-за заборчика на них уставились две пары детских глаз. Рука отца, которою он держал ручку сына, сильно дрогнула и разжалась: он сделал резкое движение по направлению к забору и, должно быть, лицо его было очень гневно, так как дети с криком убежали вглубь сада. Отец опомнился, но лицо его было бледно, и он весь дрожал.
— Папа! Отчего ты так рассердился? — спросил мальчик. — Почему Надюша такая добрая, как ангел — это говорят все тети, которые живут у нас в доме, и все ее любят, и я ее люблю, как маму, и ты ее любишь, а почему же Боженька сделал ее горбатой? — наивно спрашивал мальчик.
Отец был так взволнован, что не только не мог отвечать — он едва шел, шатаясь, как пьяный.
Надюше стало жаль отца до слез.
— Я скажу тебе, Веня, что знаю, — сказала она, — кого Господь очень любит, тому Он посылает большие испытания. Он очень любит нашего папу, тебя, меня, Он очень любил нашу мамочку, и потому я горбатая. Но когда Господь возьмет нас на небо, где наша мамочка, ты уже не увидишь больше у меня горба, а теперь мы будем за все благодарить нашего Господа и Спасителя, который за нас был распят на кресте и умер в страшных страданиях.
Дети дошли до дому. Отец, проводив их, повернул обратно, сказав:
— Я скоро приду.
Надюша со страхом и мольбой посмотрела на него: давно уже она не видела отца пьяным, и прежняя тревога заползла в ее сердце.
— Не бойся, Надюша, я не буду... — тихо сказал отец и быстро пошел прочь.
Надюша задумчиво приготовляла чай и ужин брату, потом они оба преклонили колени и помолились, предавая и себя, и отца в руки Божий. Надюша горячо благодарила Господа за то, что папа стал такой хороший, просила, чтобы Господь привел его к покаянию, благодарила и за то, что она горбатая, ибо знала, что Господь особенно возлюбил ее, послав ей это убожество, она просила Спасителя, чтобы Он помог ей воспитать брата в страхе Божьем. Мальчик как умел, по-детски лепетал свою молитву о сестре, заменившей ему нежную мать, о дорогом отце, которого и любил и побаивался. Потом сестра, прочитав на ночь вслух Евангелие, уложила брата спать, а сама, подсев к лампе, стала работать, поджидая отца с какою-то затаенной тревогой.
Было уже часов 10 вечера, брат крепко спал, когда в двери постучали. Надюша быстро встала и открыла дверь, думая встретить отца, но перед ней стоял незнакомый человек в форме. Видя испуг молодой девушки, он, растерявшись, сразу бухнул:
— С вашим отцом случилось несчастие, и он в больнице. Меня послали сюда, потому что он хочет вас видеть. Оденьтесь скорее и пойдемте.
— Что такое с папой? — Поспешно одеваясь, и от волнения и испуга, роняя одежду, спрашивала Надя.
— Я расскажу по дороге, — отвечал он. Забежав к соседке, чтобы передать ключ от квартиры и попросить ее наведаться к брату, она выбежала на улицу за своим провожатым. Было уже темно, когда они пришли в больницу. По пути служитель больницы рассказал ей, что часов в 6 вечера (это было почти в тот час, когда отец оставил их ее отец, идя по главной улице, бросился удержать взбесившуюся лошадь, запряженную в дорогую коляску, в которой сидели молодая дама с девочкой. Им неизбежно предстояло быть убитыми или искалеченными, потому что лошадь мчалась, как ослепленная, закусив удила, а кучер, едва удерживая вожжи, мотался на сиденье, готовый ежеминутно слететь. Наш знакомый бросился на перерез и повис на удилах, лошадь продолжала еще некоторое время нестись, но вдруг с разбегу остановилась, стараясь освободиться и ударяя копытами.
Перчаточник упал с окровавленными, истерзанными руками, получив несколько сильных ударов в лицо, причем череп его был проломлен, но пассажиры были спасены. Осыпаемый благодарностями, которые не слышал, так как был без сознания, он был отвезен в ближайшую больницу. Надюша нашла его всего забинтованного, так что и руки лежали в шинах, а на лице виднелся только один уцелевший глаз и разбитые губы. Девушка с тихим плачем опустилась на колени у смертного ложа отца.
— Не плачь, родная... — тихо говорил умирающий, — сил нет... хочу несколько слов сказать тебе... не стою слез... преступник... через меня калека.
Он замолчал, переводя дыхание. — Дорогой, любимый папочка! Не говори... Господь любит тебя! Я люблю! Призови Господа, дорогой мой, Он ждет твоего зова, Он все простит, молись Ему!
— Молись, дитя, ты сейчас, — снова зашептал умирающий, — и я буду молиться с тобой... пусть Он простит...
— О, дорогой Спаситель! — вполголоса молилась Надюша, — Ты Сам сказал: "Призови Меня в день скорби, и Я избавлю тебя и ты прославишь Меня". Ты видишь нашу скорбь, Ты видишь моего бедного папочку, который отдал жизнь свою за ближних, но Ты, дорогой Спаситель, отдал жизнь за него и кровь Свою пролил за него. Он жаждет Твоего прощения, которое Ты обещал всем, кто к Тебе обратится, прости его. Прими его, успокой его. Я так люблю моего папочку, но Ты любишь его еще больше, и если Ты его призываешь к Себе, то Ты его и простишь.
Слезы неудержимо лились из ее глаз, и одинокий глаз ее умирающего отца тоже струился слезами.
— Как разбойника на кресте... в последний миг Ты... простил меня... — зашептал умирающий, — я чувствую радость Твоего прощения... благодарю, Спаситель... Ты принял меня... Моя жалкая жизнь пригодилась... я с радостью иду к Тебе. Тебе вручаю детей моих — Ты вел их... поведешь до конца.
Голос затих. Больной закрыл глаз и лежал, как мертвый, но жизнь еще теплилась в нем, как в догорающей лампаде. Вот он снова открыл свой глаз:
— Надюша, дорогая! Прости... прощай... вырасти брата... Господь с вами...
Грудь его тяжело вздымалась. Наступила агония. В это время пришел врач, он приподнял веко умирающего, приложил ухо к сердцу, — все было кончено.
Жизнь сирот еще больше сузилась. Молодая девушка, почти дитя, на плечи которой легла теперь тяжелая забота, серьезно и вдумчиво приняла ее из рук Господа, и, горячо помолившись, предалась в Его руки. Теперь они должны были жить на те средства, которые заработают ее худенькие, бескровные ручки. Но она не унывала. Она отказалась от той помощи, которую предлагала спасенная ее отцом барыня. Надюше, казалось, что этим она обесценит подвиг отца, и она так и сказала барыне. Два года спустя она отдала брата в начальную школу, и в те часы, когда его не было, среди забот, работы в тишине она все ближе становилась к Господу, возрастая в Нем молитвой, своим нелегким служением и помощью и участием к ближнему, так как из своих средств она ухитрялась уделять обездоленным. В своей общине она была яркой звездочкой. Она часто посещала евангельские собрания и брала с собой брата. Серьезный не по летам мальчик охотно просиживал молитвенный час, слушая слово Божие, и разум его просвещался светом Христа.
Учился он хорошо, стараясь радовать любимую сестру. Его не манили веселые игры и шалости сверстников, и по-прежнему его отдых был за рабочим столом сестры. Теперь уже сам он читал ей вслух Библию и те книги, которые они получали из библиотеки верующих.
Каждое воскресенье после утреннего собрания они шли на кладбище, чистили и украшали скромными цветами дорогие могилы и тихо беседовали. Они брали с собою легкий завтрак и, сидя на скамеечке, съедали его. Им казалось, что дорогие усопшие так ближе к ним и слышат их беседу. Потом усталые, насыщенные воздухом, тихо возвращались домой. Сестра согревала обед, они пили чай, и остаток дня проводили за чтением, беседой, брат повторял заданные уроки, сестра читала одна, а затем, помолившись, ложились спать.
Так протекала жизнь сирот, как бы вдали от всего мира, хотя Надюша не избегала людей, была услужлива и приветлива, и ее не могли не любить, хотя называли пашковкой.
Однажды под вечер, возвратясь с кладбища и покушав, брат и сестра сидели у открытого окна. Веня прильнул головкой к плечу любимой сестры, и его черные как смоль кудри смешались с золотистыми прядями ее волос. Вечер был чудный, заходящее солнце бросало целый сноп сверкающих лучей прямо в их окно.
В это время на противоположной стороне их узенькой улицы остановился какой-то господин. Он вынул из портфеля альбом и стал зарисовывать карандашем поэтический домик, залитый заходящим солнцем и обвитый зеленым плющем. На скамейке, возле калитки, сидела одна из обитательниц этого дома и с любопытством смотрела на художника.
Вот он перешел на их сторону и в нерешительности остановился у калитки. Потом, приподняв шляпу, он вежливо спросил женщину, указывая на заинтересовавшее его окно:
— Не знаете ли, кто живет в этой квартире и чьи это дети?
— Помилуйте, как же не знать! — словоохотливо затрещала женщина. — Я уже 20 лет живу в этом доме, я знала и отца и мать этих детей. Они сироты, они родились на моих глазах, девочке уже 17 лет — она горбатая..., — и через десять минут с небольшим, вся трогательная и скорбная история сирот была нарисована соседкой, как на картине. Художник терпеливо и с видимым участием выслушал этот поток слов.
— Видите ли, — снова заговорил он, — я художник, и мне бы очень хотелось зарисовать эту милую группу и ваш красивый домик. Не можете ли вы посодействовать, быть может, молодая девушка разрешит написать их? Я бы вам был очень благодарен, — заключил он свою просьбу.
— Конечно, она позволит, она меня очень любит, я попрошу сейчас, они ведь пашковцы, вы посидите здесь на скамеечке, у нас хорошо здесь, — рассыпалась в любезностях женщина.
Господин устало опустился на скамейку и положил свой портфель, потом он снял свою мягкую шляпу и, вынув платок, вытер влажный лоб. Он был уже не молод, и седина густо серебрила его волосы. Бледное, утомленное лицо с задумчивыми глазами было красиво. На всем его облике, дорогой, изысканной одежде, манерах лежал отпечаток высокой интеллигентности.
Прошло минут десять, и художник нетерпеливо встал, когда вдруг словоохотливая соседка сирот показалась у калитки.
— Пожалуйста, они ждут вас, очень трудно было уговорить, девочка такая дикая.
Художник, следуя за ней во двор, вошел на деревянное крылечко, а затем в распахнутую женщиной дверь квартиры. Посредине комнаты стояли брат и сестра. Стройный мальчик был выше искалеченной сестры, но, несмотря на убожество, ее личико было прелестно в ореоле золотых волос.
Она вежливо поклонилась гостю, брат последовал ее примеру. Художник вдруг почувствовал себя смущенным в этом скромном убежище перед горбатой молоденькой девушкой и мальчиком.
— Я прошу прощения, — начал он и запнулся, не зная, как назвать молодую хозяйку.
"Барышня", "сударыня" — эти обращения казались такими нелепыми и неприложимыми к ней. Он чувствовал себя растерявшимся первый раз в жизни.
— Меня зовут Надюшей, — просто сказала она и улыбнулась, — а это мой брат Веня. — Голосок был слабый, а от улыбки ее стало как будто светлее кругом. Художник вдруг почувствовал себя хорошо от этой улыбки и простого тона.
— Милая, Надюша! Раз вы позволяете так называть себя, да ведь я мог бы быть вашим дедушкой. Я бы хотел написать акварелью ваш домик с этим открытым окном, золотым солнцем и вас с вашим братцем, вы позволяете?
— Да, пожалуйста, если вам будет приятно, но наш домик такой скромный, а мы с братом?... Вы видите — я горбатая, — и она снова кротко улыбнулась.
— Вы только разрешите, а там вы уж сами увидите, будет ли это хорошо.
Он просидел у них около часу и так полюбил их, как будто уже давно их знал.
Когда, начиная со следующего дня, перед закатом солнца он усаживался перед их окном на складном стуле с мольбертом и акварелью, вокруг него собирались группы детей и, сбившись в кучки, тихо ахали по мере того, как на бумаге оживал домик в зеленом плюще с раскрытым окном и залитые солнцем головки брата и сестры, нежно прильнувшие друг ко другу.
Дети не любили сирот, потому что они не водили с ними дружбы, и, хотя всегда были ласковы и услужливы, стараясь смягчить любовью их сердца, в ответ встречали жестокие насмешки, часто слыша вслед крики: "пашковцы", "Христа продали", "горбунья", "цыган", но теперь, видя важного господина, так красиво нарисовавшего их и проводившего с ними многие вечера, дети присмирели.
А художник действительно часами просиживал у сироток. Он полюбил тихих, кротких детей, горячо любящих друг друга, полюбил этот уютный, чистый уголок, где все дышало миром и любовью и светлой радостью. Он мог часами сидеть за рабочим столом горбатой девушки, следить за быстрыми движеньями худеньких ручек, из-под которых выходили целые вороха всевозможных цветов, художественно исполненных, а куколки одевались в стильные, изящные наряды. Сам художник, он любовался искусством бедной девушки, такой скромной и кроткой.
Ему нравился серьезный мальчик, читающий вслух такую глубокую, полную божественных тайн книгу, как Библия, и, слушая это чтение, он сам, до этой встречи с детьми почти никогда в нее не заглядывавший, теперь пристрастился к ней, заслушивался ею, объясняя детям все, что им было непонятно. Приходя домой в свою роскошную одинокую квартиру, сам брал в руки эту книгу, и, усаживаясь в глубокое кресло, зачитывался ею до рассвета, все более углубляясь, находя в ней ответы на все искания души, на все, что было ему непонятно или чуждо, и сам не понимал, как он жил до сих пор, не зная этой дивной книги. Ведь он искренно считал себя верующим, христианином и изредка, исполняя установленные церковью обряды и от избытка своего щедро давая всякому просящему у него, думал, что делает все, что требуется. Но вот встреча с горбатой девочкой и весь строй ее жизни, и эта книга, которая руководила ею, совершили полный крах всех его устоев.
Бедные сироты тоже полюбили художника, входившего в их интересы, так много дававшего их любознательным умам и как-то молодевшим с ними усталой душой. Они не могли дождаться вечера, когда услышат знакомый стук в двери, и он усядется с ними на свой особый стул и польется интересная беседа, чтение, его объяснения.
Сегодня ему не здоровилось, и он не собирался пойти к дорогим детям. И сидя в полной тишине и одиночестве, погрузясь в свое вольтеровское кресло с Библией в руках, он глубоко задумался о последних месяцах своей жизни и о той радикальной перемене, которая в нем совершилась: исчезла куда-то тоска, скитания по стогнам мира в погоне за утехами, исчезла усталость, неудовлетворенность, пресыщение жизнью. Что же произошло? Неужели эта горбатая девочка, ее убогий уголок и полная испытаний и труда жизнь, освещенная верой и любовью, совершили перемену в нем, избалованном богатством, пресыщенном славою, с пренебрежением смотревшим на все, что было ниже его уровня?
Да, бедные сироты были той жемчужиной, которую он нашел на дороге жизни! Кроткая, горбатая девушка с ясной улыбкой и сияющими глазами, отразившими Христову любовь, была путеводной нитью к источнику жизни. В ее бледных ручках он увидел чудную книгу и из ее уст постоянно слышал о любви, милосердии и долготерпении Создателя. Она направила его на светлый путь Спасителя, обагренный Его священной кровью.
Радость волной хлынула в его сердце — он нашел своего Спасителя! Почти не сознавая, что делает, в великой, беспредельной радости он упал на колени, и из сердца его вылилась громкая молитва. Он со слезами просил Господа простить всю его порочную жизнь, благодарил, что Господь не возгнушался им, извлек его из страшной бездны и спас. Он благодарил за этот чудный дар — встречу с бедными сиротами, которых принимал, как дорогую заботу на свои руки из рук Господа. Слезы лились из его глаз, но радость каскадом била из сердца. Как окрыленный помчался он на окраину столицы к милому домику и, быстро отворив дверь, остановился на пороге: брат и сестра стояли на коленях, совершая свою вечернюю молитву, и нежный голосок Надюши как раз произносил слова молитвы о нем, об их дорогом друге. Надюша выражала Господу свою веру в то, что Он скоро обратит к Себе сердце их друга и они все вместе возблагодарят своего Спасителя.
Художник тоже опустился на колени, и только умолк голосок Надюши, как его сильный голос зазвучал в горячей молитве славословия и благодарения. Он не скрывал и не стеснялся своих слез, и когда молитва была окончена, радость точно золотым облаком окутала всех. Сдержанный всегда Веня бросился целовать художника, и тот, высоко подняв на воздух мальчика, ответил ему крепким поцелуем. Глаза Надюши сияли, как звезды, и когда исполненный радости художник стал целовать худые, бескровные ручки, она не нашла силы поднять их и застенчиво подчинилась этой ласке. Вся она, такая хрупкая, несмотря на свое убожество, казалась не здешней жительницей, а светлым ангелом.
— Надюша, сестричка моя маленькая, дорогая, с сегодняшнего дня вы должны слушаться своего старика-брата: довольно вам изнурять себя работой, работайте для Господа, поберегите свои силы, а брат ваш и мой в Господе Господом же передан на мое попечение.
Надюша пробовала, было, что-то возразить ему, но радость его была так велика, что она отложила свой протест, и вечер закончился так же светло, как и начался — молитвой благодарения и славословия.
Художник не шел домой, а летел... Он чувствовал себя новой тварью, и радость все еще силой билась в его сердце. И дома он снова пал на колени и благодарил и славил Господа без конца. У него не было слов, но все его существо трепетало новой жизнью, радостью, благодарением.
На другой же день он взял мальчика из начальной школы, и сам стал заниматься с ним, подготовляя в гимназию. Мальчик был одаренный, и художник терпеливо просиживал над учебниками, возобновляя в памяти давно забытое, и радости его не было предела, когда осенью Веня сдал экзамен экстерном в третий класс гимназии и одел гимназическую форму. Учился он легко, и радость, и благодарность Господу все время царила в сердцах новой маленькой семьи. По-прежнему все свободные вечера они посвящали чтению и изучению Слова Божия. По воскресеньям посещали собрания, и художник стал членом той же общины, к которой принадлежали брат и сестра, и уже свидетельствовал о том, что сотворил с ним Господь. Жизнь его стала полной, радостной. Он полюбил Веню еще больше , водил его по музеям, на выставки, в Императорский эрмитаж, в Академию наук. И мальчик умственно развивался. Он тоже крепко привязался к своему второму отцу и брату в Господе.
Художественная жилка матери и сестры оказалась и в нем: у него обнаружился талант к рисованию, а квартира художника сама по себе была целым музеем драгоценных картин, скульптур и всяких художественных шедевров. Под влиянием всей этой роскоши и в постоянном общении со своим высокообразованным другом мальчик сам отшлифовывался, и его с трудом можно было узнать. Его успехи в науке и его рисунки радовали его покровителя. Мальчик проявлял инициативу, овладел техникой и быстро подвигался вперед.
Теперь дорогая сестра его часто сидела одна с Евангелием или любимой работой в руках, отдыхая от обязательного труда на хлеб насущный и образование брата. Господь послал ему брата и покровителя, и хрупкая девушка работала только на себя и для Господа, продолжая тайком помогать неимущим, и не одну душу покорила она своей любовью, полной самоотречения жизнью. Божьим Словом и привела их к Господу и покаянию. Она не решалась отказываться от тех подарков, которые делал ей ее брат в Господе, и потому была всегда тщательно одета, причем все для себя делала своими руками.
...Годы шли. Незаметно наступил радостный день, когда Веня окончил гимназию с золотой медалью, затем поступил в университет на естественный факультет, а затем в академию художеств.
Надюша, видимо, таяла. Она всегда была болезненной и слабой, и ее поддерживала только великая сила любви и заботы о брате. Теперь эту заботу Господь снял с ее плеч, и она невольно погрузилась в глубокий отдых. Своего уголка, который видел всю ее жизнь, она ни за что менять не хотела, и почти ничего не изменилось в этом ветшающем домике. По-прежнему в комнате царила идеальная чистота, а целая оранжерея цветов, почти каждый день присылаемых художником своей богоданной сестре, делали этот приют убогой девушки роскошным, наполняя его чудным ароматом. И нарядные корзины, и вазы, и высокие бокалы были полны и роз, и ландышей, и фиалок, заменивших ей ее искусственные цветы, которых она больше не делала.
Она почти вся ушла в глубокое кресло, в котором полулежала, закутанная в большой белый оренбургский платок. Ее горба не было видно, а золотистая головка, откинутая на подушку с запавшими, но все сияющими большими глазами была прекрасна. На коленях ее лежало раскрытое Евангелие, из которого она черпала все радости и силы, и если кто-нибудь из соседок приходил к ней со своими горестями и заботами, она всегда находила для них утешение и помощь. Теперь, когда ее жизнь готова была отлететь, ее окружили вниманием, заботливостью и услугами все знавшие ее, и она была глубоко счастлива и покойна в Господе.
Однажды ранней весной к ней в комнату вбежал ее брат, а за ним следовал художник с целым снопом великолепных чайных роз, которые положил на столик возле больной и наклонился к ее совсем исхудавшим рукам. Вене было уже 23 года, и скоро он должен был кончить университет. Кто бы в этом стройном красавце-юноше, изысканно одетом, с прекрасными манерами мог предположить смуглого, дикого мальчика, тихо шедшего рядом с горбатенькой девушкой и сторонящегося прохожих!
— Надюша, дорогая! Победа! Я получил первый приз на художественном конкурсе! Вот, смотри! — И он вытащил из папки большой картон, на котором акварелью в нежнейших тонах была написана прелестная картина: уголок кладбища, плакучая зеленая березка над двумя могилами, осененными одним крестом и покрытыми белыми маргаритками, а у могил на коленях двое детей с поднятыми к небу сияющими глазами: горбатая белокурая девушка и черноволосый мальчик. Над ними высоко в синем небе, осеняя их распростертыми крыльями, почти прозрачный ангел. Надпись гласила: "Сироты", а еще ниже мелким шрифтом стояло: Пс. 33, 8.
— Надюша! Мы будем богаты, я повезу тебя в Италию, меня академия посылает туда. Ты отдохнешь, поправишься, ах, как я счастлив, Надюша!
В первый раз на восковом личике и ввалившихся глазах Надюши не было видно радости. Через много земных скорбей прошла она, стойко вынеся их на своих искалеченных плечах, но сейчас давно забытая тревога отразилась в глубине этих глаз, и она как бы с укором взглянула на художника.
— Не тревожьтесь этой радостью, дорогая Надюша, мы радуемся в Господе, — успокоил ее Художник.
— Тогда и я радуюсь вашей радости и за тебя, дорогой Веня, но не возгордись, помни, что все от Господа. Ему воздай славу и благодарение, Ему — первое место в сердце! Твоя картина прелестна, и я благодарю Господа за тебя. А вам, дорогой брат мой во Христе, известно, как я люблю вас, как благодарна за все, награды же ждите оттуда, — и она подняла глаза к небу.
— Я вознагражден превыше всяких заслуг и ожиданий, дорогая сестра моя! Мог ли я думать, что моя жизнь пригодится на что-нибудь, что Господь будет так милостив ко мне? Веня же радовался больше всего тому, что повезет вас в Италию, и вы оживете, поправитесь в чудном климате.
— Дорогие мои, братья! Я оживу и отдохну в чудном климате — у ног дорогого Спасителя моего. Вы отвезете мой прах туда, где уже лежат мои родители, в тот уголок, который так красиво изобразил Веня. Не печальтесь, не затуманивайте моей радости! Мы ведь свидимся там, в вечности. Храните эту дорогую надежду. Веня! Помни: "Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни" (Отк. 2, 10).
И художник, и Веня притихли. Надюша, устало откинув голову на подушечку, закрыла глаза. В окно врывались ослепительные лучи весеннего солнца, заливая золотом прозрачное личико девушки. Ароматом роз был насыщен весь воздух маленькой комнатки.
— Надо бы вынести цветы, — шепотом сказал художник, — запах слишком силен.
— О, не трогайте моих цветов, мне они повредить не могут, — не открывая глаз, тихо сказала Надюша.
Месяц спустя, когда все деревья были покрыты молодой листвой, а черемуха оделась в свой подвенечный наряд, Надюшу увезли в ее последнее земное обиталище. И гроб, и колесница утопали в целом море живых цветов и венков. Ветерок тихо колыхал золотистые кисти гроба и разноцветные ленты венков. За гробом шли Веня с художником, и все дорогие братья и сестры во Христе провожали Надюшу. С пением торжественных гимнов вступили на кладбище, с пением опустили гроб в могилу, и над открытой могилой пресвитер общины прочел Евангелие, заключив его словами: "...отныне, блаженны мертвые, умирающие в Господе. Ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними" (Отк. 14, 13).
Скоро над могилой выросла насыпь, вся покрытая цветами и венками, и скромный белый крест, на котором были написаны слова из того же Откровения: "Ей, гряду скоро" (22, 23).
Когда провожавшие покинули кладбище, на могиле остались сидеть только Веня и его единственный теперь друг на земле, художник.
В глубоком молчании долго сидели они там, и в памяти юноши воскресали былые картины, как несколько лет назад он с отцом и Надюшей, а потом с одной Надюшей сидел на этой же скамеечке, и тогда не приходило ему на сердце, что его руки опустят в могилу гроб Надюши, его дорогой сестры и второй матери.
Потом, преклонив колени в безмолвной молитве, так же молча покинули они кладбище, последний приют дорогой усопшей, и вышли за ограду, чтобы снова окунуться в житейское море, пока не пробьет и их последний час.
